Кадетский корпус (1904-1911) Поступление в корпус

Мне исполнилось 9 лет. Начался 1904 г. Подошло время подумать о поступлении в учебное заведение. В какое?

В те времена в России было три основных вида мужских средних учебных заведений: гимназии, реальные училища и кадетские кор­пуса. За обучение в гимназии или в реальном училище надо было платить от 60 до 100 рублей в год. Кроме того, надо было меня оде­вать и кормить, что также стоило немало. Где же взять такие деньги? Их совершенно невозможно было выкроить из тех 150—170 рублей в месяц, которые в то время получал мой отец. Рассчитывать же на казенную (бесплатную) вакансию было практически безнадежно, так как таких вакансий было мало, а претендентов на них — много.

Другое дело — кадетский корпус: за учение денег не берут, да еще одевают и кормят бесплатно.

Без преувеличения можно сказать, что не будь в России таких учебных заведений, как кадетские корпуса, многие дети офицеров не смогли бы получить среднее образование.

Кадетские корпуса в России имели длинную историю. Старейший 2-й Петербургский кадетский корпус был основан еще Петром Вели­ким в 1719 г. К 1800 г. их было уже пять, к 1900 г. - 24, к 1917 г. — 29.

Учебная программа, рассчитанная на семилетнее обучение, со­ответствовала программе реальных училищ. Обучали в корпусах хо­рошо. Это можно подтвердить тем, что почти все кадеты, окончив­шие корпус одновременно со мною, но не пожелавшие поступать в военные училища, выдержали экзамены в высшие гражданские учеб­ные заведения и прошли по конкурсу.

Итак, учитывая все вышеизложенное, родители решили отдать меня в 3-й Петербургский (императора Александра И) кадетский корпус. Этот корпус был выбран потому, что в нем уже учились не­сколько мальчиков — сыновей сослуживцев моего отца.

Но поступить в корпус мне оказалось не так просто. Дело в том, что для поступления в 1-й класс надо было иметь полных 10 лет, а у

меня, ко времени начала занятий, не хватало двух месяцев. Пришлось отцу подавать прошение «на высочайшее имя», то есть на имя «бла­гополучно царствовавшего» императора Николая II.

К моему счастью, после двухмесячной волокиты, не дойдя, ко­нечно, до царя, прошение было уважено, и мне разрешили сдавать вступительные экзамены.

Теперь надо было готовиться к экзаменам. Их было всего четыре: закон божий, русский устный, русский письменный и арифметика.

По закону божьему требовалось знать молитвы: «перед учением», «перед обедом», «отче наш» и «верую». По русскому устному — знать наизусть два стихотворения. По русскому письменному — написать диктовку. По арифметике — знать таблицу умножения и четыре дей­ствия над целыми числами.

Два — три месяца мама делала мне диктовки и задавала простые задачи по арифметике. Молитвы я выучил. Из стихотворений я под­готовил «Утопленника» и «Песнь о вещем Олеге».

В конце мая отец повез меня на экзамен.

Корпус находился в большом четырехэтажном здании на углу Са­довой и Итальянской улиц. Мы поднялись на верхний этаж, где на­ходились помещения 3-й (младшей) роты, кадеты которой уже были распущены на летние каникулы. В большом зале нас, мальчишек,

собралось около 60 человек. Нас разбили на несколько групп и раз­местили в пустых классах, по одному за парту.

В класс, в котором я находился, первым вошел корпусный свя­щенник, отец Николай. Он стал вызывать ребят и спрашивать мо­литвы. Дошла очередь и до меня. Я быстро отбарабанил ему «отче наш», молитву «перед учением» и был отпущен с миром.

Затем к нам вошел статный брюнет в форменном сюртуке с пого­нами. Это был преподаватель русского языка Георгий Титович Си-нюхаев, у которого мне пришлось потом учиться все семь лет. Я про­декламировал «Утопленника» без ошибок, но получил замечание, что прочел стихотворение без выражения. Потом была диктовка, в кото­рой я сделал две незначительные ошибки.

Последним был экзамен по арифметике. Нам были заданы четы­ре задачи, которые оказались очень легкими (для меня) и которые я решил быстро и верно.

На этом экзамены были закончены. Через неделю мы узнали, что экзамены я выдержал, но надо пройти медицинский осмотр.

На осмотре нашли, что я вполне здоров, но мой вес ниже нормы, так как я был довольно худощавым.

После медицинского осмотра отцу сообщили, что я принят в 1-й класс и должен явиться на занятия 15 августа 1904 г.

Утром 15 августа отец повез меня в корпус.

По приезде нас снова провели в ротный зал 3-й роты. Тут уже были мальчики: высокие и низкие; светлые, темные и даже рыжие. Одеты были все по-разному. Кто был в длинных брюках, кто в коротких; кто в матросской форме, кто в пиджачке, а один даже был в косово­ротке, широких шароварах и высоких сапогах.

Родителям было предложено попрощаться с новоиспеченными кадетами. Некоторые мамаши пустили слезу, да и некоторые «ново­бранцы» чуть не разревелись. Но вот прощание было окончено и «предки» (как их теперь называют) удалились восвояси.

К нам подошел высокий худощавый седоусый полковник. Это был командир 3-й роты Дмитрий Иванович Копейщиков, по прозвищу «Дон-Кихот». Действительно, когда он надевал защитный нагруд­ник и проволочный шлем, брал в руку рапиру и показывал различ­ные приемы (он преподавал фехтование), то удивительно походил на Дон-Кихота, каким его изображали в книжках.

Сначала мы его изрядно побаивались, но в дальнейшем, позна­комившись с ним поближе, прониклись к нему уважением. Он был строг и требователен, но справедлив и зря не наказывал.

Копейщиков вынул из-за обшлага сюртука список и начал нас вызывать одного за другим. Нас разбили на два отделения, по 35 че­ловек в каждом. Я был назначен во второе отделение. Офицером-воспитателем нашего отделения был назначен штабс-капитан фон Брадке (прозвище «индеец» — за красный цвет лица). Он построил нас в две шеренги и отвел в наш класс, где рассадил по партам, а затем познакомил с основными правилами внутреннего распорядка. Затем, снова строем, он повел нас в цейхгауз. Там нам выдали и подогнали обмундирование. Оно было очень похоже на то, которое теперь носят воспитанники Суворовских училищ, с той лишь раз­ницей, что на брюках красных лампасов не было, а вместо ботинок на шнурках нам были выданы сапоги с короткими нечернеными го­ленищами.

Погоны в нашем корпусе были белые с красным кантом и жел­тым вензелем императора Александра II, имя которого носил кор­пус. Теперь мы уже стали настоящими кадетами.

В нашем отделении, кроме нас — новичков, были еще два второ­годника: Годыцкий и Тарарин (первый — по болезни, второй — из-за лени), которые посвятили нас в те подробности кадетской жизни, о которых не говорил нам воспитатель.

День наш протекал следующим обра­зом:

07.00 — Горнист играет зарю. Все должны встать, помыться и зап­равить постели.

07.30 — Построение в ротном зале, утренняя молитва и — в сто­ловую. На столах — чай в больших медных чайниках. К чаю каждо­му полагалось по 1/2 французской булки, 2 куска сахару, 10 г масла и сколько угодно черного хлеба. (Теперь французская булка почему-то переименована в городскую. Непонятно, чем название булки — «французская» — не понравилось нынешним булочникам? Ведь ос­тались же, например, названия: швейцарский сыр, английская булавка, индийский чай и многое другое).

08.00 — Обязательная прогулка на дворе, невзирая на погоду. Про­гулка отменялась лишь при морозе больше 20°С и в случае пролив­ного дождя. На прогулку гоняли в бушлатах. Лишь при морозе и в дождь надевались шинели.

09.00 — 11.50 — Три урока с перерывами по 10 мин.

12.00 — Завтрак: одно горячее блюдо (каша, котлеты с макарона­ми или картофелем, рыба или пирог), чай, 2 куска сахару и сколько угодно черного хлеба.

13.00 — 15.50 — Еще три урока по 50 мин.

16.00 — 17.00 — Обязательная прогулка на дворе.

17.40 — 19.00 — Свободное время. При хорошей погоде желаю­щим разрешается прогулка на дворе. Некоторые в это время сидят в классах и учат уроки. Это, главным образом, «зубрилы», которым не хватает времени на приготовление уроков в положенное время.

В ротном зале в это время кадетами организуются разные игры. В одном конце играют в слона, в другом — в солдатики, третьи иг­рают в блошки или в шашки, реже в шахматы. Некоторые читают книги. Группами по 2—3 человека гуляют по залу. Несколько кадет наказаны — стоят под часами, на «штрафу» (подробно о наказаниях —

далее).

20.30 — 21.30 — Поротно, начиная с младшей, чай (1/2 француз­ской булки, 2 куска сахару, черный хлеб).

После чая — вечерняя молитва и в спальню. Там надо сначала по­чистить сапоги и пуговицы на бушлате. Для этого была отведена осо­бая комната. Сапоги чистили жидко разведенной ваксой, пуговицы — тертым кирпичом, при помощи щетки и дощечки с прорезями, называемой гербовкой. Затем помыться, почистить зубы и спать.

Классы были большие и светлые, с хорошим вечерним освеще­нием. По стенам были размещены полки для хранения книг и кан­целярских принадлежностей.

плохой. Он считал себя умнее всех и мало считался с другими това­рищами. Я с ним не ладил.

Как-то однажды случайно угол моей тетради по арифметике ока­зался на его половине парты. Он сразу вытащил перочинный нож, и не успел я оглянуться, как он отрезал от тетради ту ее часть, которая оказалась на его «территории». В результате мне пришлось перепи­сать всю тетрадь, во избежание получения неудовлетворительного балла. Не мог же я объяснить преподавателю причину порчи моей

тетради.

по шее.

Но всему бывает конец. В 1908 г. Ак­сель перешел в Морской корпус и мне предстояло обзавестись новым соседом.

— Садись ко мне, — предложил мне Коля Федоров, — у меня освободилось

место.

Состав кадет был довольно одноро­ден: преобладали дети офицеров и военных чиновников. Поэтому большинство кадет происходило из дворян. Хотя кадетские корпуса (кроме Пажеского и Морского) официально считались всесослов­ными, дети крестьян и мещан в них обучались очень редко. Они, как исключение, могли попасть в корпус или за выдающиеся заслуги на военной службе отца-солдата, или по протекции, по знакомству. Из недворян в кадетские корпуса изредка также принимали сыно­вей военных священников.

По национальности, конечно, большинство было русских, хотя в петербургских корпусах была значительная прослойка прибалтийс­ких немцев. Например, из 35 человек моего отделения было четверо немцев.

Большинство кадет было из числа жителей Петербурга, а иного­родние — в основном из городов, где кадетских корпусов не было.

Интересно отметить, что в корпусах обычно учились братья од­ной семьи. Поэтому братьям и однофамильцам присваивали поряд­ковые номера, например, в одном отделении со мною учились: Го­лубев 3-й, Мирович 3-й, Федоров 2-й и братья Тарарины 3-й и 4-й. Я был Никитин 4-й, так как в корпусе учились еще три моих одно­фамильца.

Начальство

Высокое начальство (директор и инспектор) было от нас далеко и мы его не чувствовали.

Командиром 1-й роты был полковник Федоров — бравый строе­вик и неплохой человек. Командиром 2-й роты был полковник По­тоцкий — довольно бесцветная личность. Про командира 3-й роты, полковника Копейщикова, я уже писал.

Состав офицеров-воспитателей был довольно пестрый. Это были офицеры различных родов войск, главным образом пехоты.

Были среди них люди, которые шли в воспитатели по призванию, любили ребят и старались сделать из них порядочных людей. К ним можно было отнести Дмитрия Ивановича Копейщикова, Владими­ра Владимировича Зейдлица и, конечно, моего второго воспитателя Евгения Викторовича Агокаса.

Некоторые воспитатели имели высшее образование и совмеща­ли исполнение своих прямых обязанностей с преподаванием како­го-либо предмета, но попадались среди них и армейские «бурбоны», избравшие себе карьеру воспитателя кадетского корпуса, чтобы жить в большом городе, вместо какого-нибудь захолустного местечка, где был расквартирован их полк, и которое можно было найти не на вся­кой географической карте.

Не удивительно, что среди них встречались люди довольно низ­кой культуры. Например, один из них (не хочу называть его фами­лию), застав меня лежащим на постели в неположенное время, спро­сил меня:

— Что же ты возлежишь, как обелиск турецкий?

Как я уже писал, первым моим офицером-воспитателем был Петр Петрович фон Брадке. Он был типичным представителем прибал­тийского немецкого дворянства: формалист, педантичный, сухой и нудный. Никогда мы не слышали от него ни ласкового слова, ни ве­селой шутки, ни какого-нибудь интересного, занимательного рас­сказа. Он не терпел даже малейших нарушений дисциплины и внут­реннего распорядка.

Подстать характеру была и его внешность. Среднего роста, худо­щавый, рыжеватый, он всегда держался прямо, как столб, и отдавая команды, поднимался на цыпочки. Мы его не любили, немного по­баивались и не чувствовали к нему достаточного уважения. Он про­был у нас с 1-го по 3-й класс и затем куда-то перевелся. Об его уходе мы нисколько не жалели.

При переходе в 4-й класс к нам, вместо Брадке, офицером-воспи­тателем был назначен штабс-капитан Евгений Викторович Агокас.

Это был человек совсем другого склада. Мы в нем сразу почув­ствовали больше старшего товарища и друга, чем строгого и придир­чивого начальника, каким был Брадке.

Агокас был тоже требователен, однако требовал не формально, а по существу. Вникал во все наши нужды и, как мог, старался помочь во всех случаях. В короткий срок он хорошо изучил наши характеры и в соответствии с этим действовал. С одним можно было обойтись мягко, с другим — жестче.

Он окончил артиллерийскую академию и был очень культурным человеком. От него можно было услышать интересный рассказ по истории развития той или иной отрасли науки, получить необходи­мые сведения по интересующему нас вопросу.

Помимо выполнения своих обязанностей воспитателя Агокас пре­подавал нам физику, причем настолько интересно умел это делать, что мы с нетерпением ожидали каждый очередной его урок, обычно со­провождаемый поучительными и хорошо поставленными опытами.

Я окончил корпус, затем артиллерийское училище. Прошли Пер­вая мировая и Гражданская войны, годы первых пятилеток, Великая Отечественная война. Времени прошло достаточно. Но моя дружес­кая связь с Евгением Викторовичем не прерывалась. Почти каждый раз, бывая в Москве, я навещал его.

В последний раз я видел его незадолго до смерти. Ему уже было 84 года. Он изрядно постарел, но по-прежнему еще всем интересо­вался, вспоминал старых товарищей.

До сих пор я вспоминаю о нем с благодарностью.

В заключение не могу не сказать несколько слов о служителе Зай­цеве, хотя он и не был в числе нашего начальства.

Служителями у нас в корпусе назывались вольнонаемные служа­щие, по большей части из отставных солдат, в обязанности которых входило: уборка помещений (ротного зала, классов, спальни), ноч­ное дежурство в спальне, раскладка по кроватям выходного (пара­дного) обмундирования перед отпусками и праздниками и белья пе­ред баней.

В младших классах одним из служителей у нас был Зайцев. Он был очень доброжелательным человеком и хорошо к нам относился. Когда случались у нас какие-нибудь неприятности, у него всегда находились слова утешения. Вначале, когда мы не вполне постигли науку, как правильно прибрать постель или сложить обмундирова­ние, он всегда нам показывал, как это надо сделать. Оторвалась ли пуговица или крючок, — у него всегда были под рукой иголка и нит­ка. В общем он заботился о нас как о собственных детях.

Учебные дела

Как я понял впоследствии, преподаватели у нас были, в общем, хорошие.

Как сейчас помню первый урок. Раздался звонок и к нам в класс быстрым шагом вошел человек небольшого роста в форменном сюр­туке. Он был худощав, имел большие усы и небольшую бородку кли­нышком. Это был преподаватель французского языка Дюпакье. Он остановился у входа, а дежурный (из второгодников) скомандовал:

• 
  Встать! Смирно! — и подошел к нему с рапортом (на француз­ском языке, но с нижегородским произношением): — Господин пре­подаватель! Во втором отделении первого класса по списку состоит 35 кадет. Один в лазарете, налицо 34, — затем, обратившись лицом к образу, он прочитал молитву «перед учением».
  
• 
  Садитесь! — скомандовал француз и сел за преподавательский стол. Затем он велел взять учебники, прочел и разъяснил нам весь первый урок. Я знал латинские буквы, так как мама с раннего дет­ства сама учила меня немецкому языку, а преподаватель объяснял хорошо, так что я все понял и запомнил. Так закончился мой первый в жизни урок.
  

Это был высокий представительный человек, оказавшийся очень опытным преподавателем. Учиться у него было нетрудно. Благода­ря ему я более или менее удовлетворительно усвоил азы французс­кого языка, что позволило мне в дальнейшем переводить (конечно со словарем) на русский язык статьи из французских технических

журналов.

С Перре у нас произошел интересный случай. Как-то, когда мы были уже в 7-м (последнем) классе, на уроке фехтования он зачем-то зашел к нам в гимнастический зал. Посмотрел, как мы фехтуем и сделал по этому поводу какое-то замечание. Мы окружили его и кто-то из нас в шутку сказал:

• 
  Советовать-то просто. А Вы покажите нам на практике.
  

• 
  Извольте! — сказал француз. Он надел защитный нагрудник, шлем, перчатки и взял рапиру. Против него встал один из наших луч­ших фехтовальщиков и бой начался. Вдруг француз сделал выпад, затем какое-то быстрое движение и выбил у кадета рапиру из руки. Мы были поражены, так как никогда не предполагали, что Перре умеет фехтовать.
  
• 
  Когда Вы научились так фехтовать? — спросили мы, поражен­ные его искусством.
  
• 
  В молодости я служил во французской кавалерии, а там этому обучают хорошо! — был его ответ.
  

Как я уже писал, все семь лет русский язык нам преподавал Геор­гий Титович Синюхаев. Хотя предмет свой он знал хорошо, но не­смотря на это, он не сумел привить нам той любви к родному языку, которая должна быть у всякого русского человека. Всю прелесть рус­ского языка я постиг лишь, став взрослым и достаточно ознакомив­шись с произведениями лучших русских писателей. Про Синюхаева я хочу рассказать следующее.

В 1908 г., уже будучи в 5-м классе, мы, с моим дружком Ваней Эповым, лучшим учеником по русскому языку в нашем классе, ре­шили написать сочинение по «новой орфографии»: без и восьме­ричного, твердого знака, ятя и фиты. Написали и сдали работу Си-нюхаеву.

Через несколько дней он принес сочинения нашего класса, рас­положенные по качеству отметок, начиная с лучших, и начал огла­шать баллы (по существовавшей тогда у нас 12-балльной системе):

• 
  Гассельблат — 11, Мамонтов — 11, Свяцкий — 10, Третьяков — 10, — и так далее и, наконец, закончил: — Власов — 7, Молчанов — 6. — Затем он сделал паузу и объявил:
  

• 
  А Никитин и Эпов — по колу.
  
• 
  Почему? — спросили мы.
  

• 
  У тебя 290 ошибок, — сказал он мне, — а у тебя — 266! — ска­зал он Ване. Не пойму: как у Синюхаева хватило глупости сосчитать число ошибок?
  

В то время инспектором у нас был донской казак полковник Бо­родин, сам преподававший русский язык в других классах. Когда мы доложили ему суть дела, он посмеялся и сказал нам:

— Формально Георгий Титович прав. Ошибка есть ошибка. Од­
нако я усматриваю здесь с вашей стороны не безграмотность, а не-

уместную шутку. Поэтому вы будете наказаны на неделю без отпус­ка. Однако я попрошу Георгия Титовича пересмотреть оценку ваших работ с точки зрения их содержания.

После разговора с Бородиным, Синюхаев поставил нам другие отметки: Ване — 10, а мне — 8. При этом, однако, он сказал нам, что делает это только по просьбе инспектора.

Преподаватель истории Андрей Петрович Воронов вел свой пред­мет чрезвычайно скучно. Нудным, тягучим голосом он монотонно рассказывал нам о самых интересных исторических событиях. По­этому даже такие периоды, как царствование Ивана Грозного, смут­ное время, реформы Петра Великого, Французская революция и на­полеоновские войны в его «исполнении» были лишь скучными уроками. Приходилось использовать учебники, в которых эти собы­тия были изложены гораздо интереснее, чем о них рассказывал Во­ронов. А какие могли бы быть увлекательные уроки истории у хоро­шего преподавателя!

Например, преподаватель географии Чижов так интересно пре­подавал свой предмет, что его уроки позволяли нам очень живо пред­ставлять себе ту или другую страну. Вместе с ним мы путешествовали то по Африке или Южной Америке, то по Парижу или Венеции.

Когда много лет спустя я попал в настоящую Венецию, то сразу вспомнил уроки Чижова, так его описание было похоже на натуру.

Далее следует сказать несколько слов о предмете, носившем на­звание «закон божий». Преподавал его нам священник Николай Се­менович Рудинский.

Если почти во всех русских учебных заведениях закон божий счи­тался самым легким предметом, по которому, как правило, почти у всех учеников был высший балл, то у нас, наоборот, он считался од­ним из самых трудных. Рудинский был очень требователен и поэто­му большинство из нас имело по закону божьему редко хорошие, а чаще только удовлетворительные отметки.

Как мы завидовали лютеранам и католикам, которым пастор и ксендз всегда ставили только 12 баллов.

Надо сказать, что учение давалось мне очень легко. Память у меня была отличная, да и соображал я хорошо.

На уроках я никогда не занимался посторонними делами, вни­мательно слушал преподавателя, потому хорошо запоминал урок. Мне было достаточно всего два — три раза прочесть даже довольно длинное стихотворение или большой отрывок из поэмы, чтобы сра­зу знать его наизусть.

Должен сказать, что поэтому шпаргалками я никогда не пользо­вался — в этом не было нужды. Но тупицы, а главным образом лен­тяи, зачастую только и «выезжали» на шпаргалках.

Шпаргалки у нас заготавливались впрок, а за ненадобностью пе­редавались следующим поколениям, так что из шпаргалок постепен­но образовывались своеобразные библиотеки, точнее: «шпаргалко-теки». Шпаргалки были двух видов: в виде миниатюрных тетрадочек, размером около 3x4 см, или в виде свитков, изготавливавшихся из узких длинных полос бумаги. Содержание их, которое писалось по возможности сокращенно, чаще всего состояло из стихотворений или выводов математических формул. Другая тематика встречалась редко.

Наилучшими считались шпаргалки на резинках. Это требует не­которого пояснения: довольно длинная резинка (10—15 см) вшива­лась одним концом в левый рукав с внутренней его стороны. К дру­гому концу резинки прикреплялась шпаргалка, которую при использовании надо было держать в левой руке.

При приближении преподавателя стоило только разжать руку и шпаргалка мгновенно исчезала в рукаве. Когда опасность быть пой­манным проходила, шпаргалка снова извлекалась из рукава и пуска­лась в ход. Поймать такого ловкача можно было только заставив его снять бушлат или гимнастерку и вывернуть рукав на левую сторону, что, конечно, преподавателю в голову не приходило.

Строевые занятия и парады

Строевые занятия в младших классах сводились к обучению от­дания чести и маршировке. Лишь в 6 и 7 классах, помимо ружейных приемов, кадеты изучали 3-линейную винтовку (точнее: учились раз­бирать и собирать затвор и смазывать ствол), упражнялись в наводке на станке и в стрельбе дробинкой по мишеням с расстояния 15 ша­гов. Вот и все.

Ротный командир 1-й роты полковник Федоров любил, встретив кадета своей роты на дворе или в коридоре, с ходу спросить:

— Твой номер винтовки? — на что надо было немедленно дать правильный ответ. Тут же производилась проверка по записной книжке.

Номер своей винтовки я помню до сих пор: «3-линейная драгун­ская винтовка образца 1891 г. № 151367 Ижевского завода».

11-го сентября был корпусный праздник. В этот день ежегодно проходил парад. Подготовка к нему начиналась недели за две.

Роты выводились во двор, и там шли репетиции церемониально­го марша. Весь корпус выстраивался развернутым фронтом во взвод -ных колоннах. Репетицией руководил старший из ротных команди­ров полковник Потоцкий. Обнажив шашку, он командовал:

— К церемониальному маршу! Повзводно, на двухвзводную дис­танцию! Первая рота прямо, прочие напра-во! На плечо! Шагом марш!

Роты начинали движение. В 1-й и 2-й (старших) ротах дело шло неплохо. Зато в 3-й (младшей) роте, где было много новичков, ряды быстро расстраивались, что очень огорчало нашего «Дон-Кихота». И опять, и опять повторялось все с самого начала. Однако постепен­но все налаживалось.

Вот, наконец, наступает 11-е сентября. Всем выдают парадное об­мундирование. Нас строят и ведут в церковь, где приходится стоять в течение всей скучной обедни и молебна. Но, наконец, нас выводят на двор. Многократно прорепетированный парад протекает гладко.

Как всегда, на параде присутствовало много гостей, большинство из которых — бывшие кадеты нашего корпуса. Кого только тут не было! Генералы и офицеры разных званий, юнкера всех петербургс­ких военных училищ. Гвардейцы и армейцы. Пехотинцы и артилле­ристы. Кавалеристы в разнообразных мундирах: гусары в разноцвет­ных доломанах, кирасиры, уланы, казаки. Были также моряки и совсем немного штатских и студентов.

В кадетской столовой был подан улучшенный завтрак, но вина не давали.

Кроме ежегодных праздничных парадов, бывали и внеочередные. Такой парад, в присутствии императора Николая II, был в 1907 г. в Новом Петергофе по случаю пожалования корпусу нового знамени.

Утром нас привезли поездом в Новый Петергоф. Корпус был по­строен на плацу перед дворцом. Директор скомандовал:

— Смирно! Слушай, на караул!

1-я рота лязгнула винтовками. Оркестр заиграл марш лейб-гвардии Преображенского полка, шефом которого был император Николай II.

До тех пор я видел его только на портретах, где он был изображен красивым молодцеватым человеком. Я ожидал увидеть внушитель­ного, рослого царя. Увидев же его своими глазами, я был разочаро­ван: он оказался небольшого роста, похожим на самого обыкновен­ного офицера. Зато находившиеся в его свите великие князья Николай Николаевич и Константин Константинович были высоко­го роста и имели вид куда более представительный, чем у царя.

Порядок пожалования знамени проходил довольно интересно, так что стоит его вкратце описать.

Царь, остановившись на середине строя, что-то негромко сказал. Директор корпуса махнул рукой и все закричали «ура». Затем вынесли стол, на него положили древко знамени, а затем вынесли само знамя и

развернули его на столе. Николай подошел к столу, взял молоток и забил первый гвоздь. Затем подошли великие князья, заместитель на­чальника Военно-учебных заведений генерал-лейтенант Забелин, ди­ректор корпуса и еще, уже не помню кто, и тоже забили по гвоздю. После этого Николай взял знамя и передал его директору, который, встав на одно колено, поцеловал знамя и принял его из рук царя. За директором подошел знаменщик — кадет 1-й роты Савельев — и по­вторил ту же церемонию. Потом к нему подошли два ассистента и все трое со знаменем прошли на правый фланг 1-й роты. Начался парад, а после него нас отвели во дворец, где был подан очень хороший завтрак.



Пожалование знамени кадетскому корпусу императора Александра II

Второй парад, тоже в присутствии Николая И, был в 1909 г. в Цар­ском Селе, по случаю передачи корпусу старого знамени расформи­рованного после Польского восстания 1863 г. Брестского кадетского корпуса, преемником которого являлся наш корпус.

Как во всяком коллективе, в кадетских корпусах были свои обы­чаи, свой жаргон, свои развлечения и шалости. Хочу рассказать о некоторых.

Воровство считалось тяжким преступлением и пойманному вору устраивали «темную». Выполнялось это так: вора подкарауливали где-либо в темном месте, чтобы впоследствии он не мог бы опознать ис­полнителей приговора, набрасывали ему на голову шинель и очень сильно избивали, после чего вору приходилось некоторое время про­водить в лазарете. После этого лучше всего ему было не появляться в классе. Ему объявлялся бойкот. С ним никто из кадет не разговари­вал, ему делали разные пакости, например, заливали чернилами все тетради, и вообще делали ему жизнь невыносимой. В конце концов, волей-неволей ему приходилось уходить из корпуса. При мне в кор­пусе ни одного случая воровства не было.

Также тяжелым преступлением считался донос. Доносчика тоже били, но не так жестоко. Все же позорное клеймо на нем еще долго оставалось и симпатией товарищей он не пользовался.

Мальчишки не могут обойтись без шалостей. Надо же куда-ни­будь приложить свою энергию. Нельзя все время тратить на уроки.

Каким-то образом мы узнали, что мел с чернилами дает бурную реакцию. Испробовали ее на «Андрюхе», так мы звали нашего исто­рика Андрея Петровича Воронова. Когда, придя в класс, он сел за стол и открыл чернильницу, то оттуда сразу выступила густая пена сирене­вого цвета (чернила были лиловые) и стала быстро расползаться по столу. Воронов вскочил и с удивлением молча смотрел на это «чудо».

• 
  Что это такое? — выдавил он наконец из себя.
  
• 
  Это новая химическая реакция, Андрей Петрович! — дружно ответили мы, но заметив, что бедный «Андрюха» расстроился, мы пожалели его и «опыт» продолжать не стали, а чернильницу отнесли в уборную, вымыли и наполнили ее свежими чернилами. Вопрос, как говорится, был исчерпан.
  

Когда ему приготовили такой же сюрприз, он спокойно спросил:

— Кто сегодня дежурный? — на что с задней парты поднялся Леня
Ефимовский и промямлил: «Же!»

Слово «же» по-русски означает «я», но употребляется только пе­ред глаголом; надо было сказать «муа».

Не говоря ни слова, Перре влепил ему жирную единицу. Это сра­зу отбило у нас всякую охоту продолжать химические опыты с пре-подавателями.

Иногда подсыпали в журнал нюхательный табак и веселились, когда бедный «Андрюха», который был очень близорук, низко наги­бался над журналом и начинал чихать.

Другой «фокус» проделывался в великом посту. На четвертой не­деле кадеты говели и, конечно, сидели на постных блюдах: нам дава­ли пустые щи или горох, невкусную рыбу или кашу. Если кто-нибудь приносил из дома что-либо скоромное и воспитатель его на этом ло­вил, то несчастного заставляли вторично говеть на седьмой неделе, когда всех уже отпускали на пасхальные каникулы.

Для «фокуса» выбирался день, когда по роте дежурил нелюбимый офицер. Кто-нибудь из кадет разрезал булку и вкладывал в нее кусок черного хлеба, так что издали получалось полное впечатление бу­терброда с колбасой. Кадет ест «бутерброд» и, как бы нечаянно, по­казывает его воспитателю. Тот как коршун налетает на кадета:

• 
  Покажи, что ты ешь!
  
• 
  Пожалуйста, господин капитан! — говорит тот и вручает ему свой «бутерброд». Воспитатель хватает булку и находит внутри лишь кусок черного хлеба. Он видит, что попался на удочку, и уже более или менее спокойно спрашивает:
  
• 
  Зачем ты это делаешь?
  
• 
  Так вкуснее, господин капитан! — следует ответ при дружном смехе окружающих. Воспитатель молча поворачивается и уходит. Всем, кроме него, весело.
  

Такие стрелки было интересно (однако и рискованно) бросать сза­ди в фалды сюртуков, которые тогда носили многие наши препода­ватели. Бывало выходит из класса преподаватель, а у него к фалдам прицепились несколько таких стрелок. Не замечая их, он степенно идет в учительскую комнату.

Не могу также не рассказать про такую известную безобидную кадетскую шутку, как «мешок».

Когда кадет, приготовив постель на ночь, затем уходил в умы­валку, то на его кровати быстро отворачивали одеяло вместе с верх­ним концом простыни, а нижний ее конец загибали наверх и зап­равляли под подушку. Затем одеяло с верхним концом простыни клали на место. При этом из простыни получался мешок.

Вот возвращается из умывалки хозяин постели. Он раздевается и сует ноги под верхнюю простыню. Но, стоп! Ноги упираются в дно мешка и хозяин постели сначала не соображает, что же это случи­лось? Однако, наконец, он догадывается, в чем дело и под дружный хохот соседей приводит постель в порядок.

1905 г. и русско-японская война

Начался 1905 г. По корпусу ходили разные слухи: про расстрел де­монстрации 9-го января, про забастовки, про аресты. Мы — десяти-, двенадцатилетние кадеты младших классов — ничего, конечно, в этом не понимали, так как в политике совершенно не разбирались. Надо ска­зать, что большинство наших родных тоже были далеки от политики и поэтому не могли нам разъяснить, что же тогда происходило в России. Все же кое-какое отражение событий 1905 г. было и в нашей, ка­детской жизни. Во-первых, на некоторое время прекратили пускать нас в воскресный отпуск. Во-вторых, на обед вместо мяса стали да­вать жесткую солонину, чаще стали давать каши.

Однако пожалуй, самым значительным событием тех времен был приказ по корпусу, согласно которому за хранение и распростране­ние революционной литературы были исключены из корпуса не­сколько кадет старших классов, а некоторым кадетам 1-й и 2-й рот сняли погоны и они довольно долго ходили в беспогонных бушлатах в конце строя. К сожалению, я не запомнил фамилий исключенных и наказанных. Помню, что эти наказания произвели на меня очень сильное впечатление и я довольно долго переваривал все это.

Никакой революционной литературы мы, кадеты младших клас­сов, не видели, но до нас из старших классов все же дошли кое-какие ее отголоски в виде рукописных копий двух стихотворений на тему о неудачах русско-японской войны.

Одно из них было переделкой Лермонтовского «Бородино» и на­чиналось словами:

Скажи-ка, дядя, ведь не даром,

Подобно ракам и омарам

Мы пятились назад! Из другого стихотворения, которое мне очень понравилось, я, к сожалению, запомнил лишь четыре первые строки:

О, Русь, забудь былую славу,

Орел двуглавый побежден,

И желтым детям на забаву

Даны клочки твоих знамен.

Очень полезным делом, с моей точки зрения, было обучение ка­дет столярномму ремеслу. Особенно полезно это было белоручкам

из аристократических семей, которые не только не умели пользо­ваться столярным инструментом, но даже его никогда не видели.

Простейшие столярные работы не были для меня новостью. Я уже писал, что у отца был набор столярных и слесарных инструментов и он обучал нас как ими пользоваться. Однако дальнейшее совершен­ствование мастерства в этом направлении было очень полезно и до­ставляло мне большое удовольствие. Кроме того, я выучился рабо­тать на токарном станке.

Обучал нас столяр-краснодеревец Иванушкин, добрейший чело­век. Он с большим терпением и любовью передавал нам свои знания по столярному искусству. Недостатком его было лишь то, что (судя по запаху) он пользовался политурой в качестве лечебного или со­гревающего средства.

Всех кадет принудительно водили в церковь: по субботам — ко всенощной, а по воскресеньям — к обедне. Хочешь, не хочешь — иди. Когда же была неделя говения, то в церковь водили всю неделю ежед­невно, утром и вечером.

Конечно, подобный порядок не способствовал повышению рели­гиозности кадет и вскоре почти все мы дружно возненавидели церковные службы и стали достаточно легкомысленно относиться к религии.

Этому помогала также и сама система преподавания закона бо­жьего, в значительной мере состоявшая из зазубривания малопонят­ных заумных формулировок катехизиса.

Испытав на себе всю искусственность и показную сторону рели­гии, многие из нас сделались неверующими и ходили в церковь толь­ко по обязанности.

Неделю говения мы старались использовать и как развлечение. Как известно, был обычай перед исповедью просить прощения гре­хов у родных и близких людей. И вот, когда накануне или в день ис­поведи к нам в класс входил тот же добрейший Андрей Петрович Воронов, то весь класс бухался на колени и просил:

— Андрей Петрович! Простите грехи!

Воронов терял душевное равновесие и смущенно лепетал:

— Ну зачем же на колени становиться? Бог простит!

В корпусе за нашим культурным развитием никто не следил. На­чальство, вероятно, считало, что будущим офицерам это не обяза­тельно.

Библиотека, которой могли пользоваться кадеты, в каждой роте умещалась вся в одном шкафу. Кроме классиков: Пушкина, Лермон­това, Гоголя и Тургенева в ней были еще некоторые книги Загоски­на, Лажечникова, Гончарова и Станюковича, а также Гюго и Жюля Верна. Ничего не было из книг современных русских писателей: Горь­кого, Куприна, Бунина, а также иностранных писателей. Газет не было никаких.

Собственные книги, которые кадеты приносили из дома, долж­ны были немедленно предъявляться своему офицеру-воспитателю, который определял: можно ли кадетам читать принесенные книги, или нельзя. В последнем случае книга отбиралась и возвращалась кадету при уходе в отпуск с приказанием унести ее из корпуса не­медленно.

В те времена у кадет был большой спрос на детективные расска­зы — приключения знаменитого сыщика Ната Пинкертона. Каждую неделю поступал в продажу очередной выпуск объемом в 32 страни­цы, в красочной обложке.

Приносить эти книжки в корпус строго запрещалось, но несмот­ря на это, кадеты их приносили и, конечно, воспитателям не предъяв-

ляли. Если же у кого-нибудь из кадет воспитатель книжку обнару­живал, то она немедленно отбиралась, а владелец ее сидел без отпус­ка на очередное воскресенье.

Иногда на этой почве кадеты проделывали с воспитателем следую­щую шутку. В обложку «Пинкертона» вкладывался катехизис. Вот де­журный воспитатель, заметив в руках у кадета книжку в знакомой об­ложке, подходит к кадету, который делает вид, что хочет ее спрятать.

• 
  Отдай книжку — говорит воспитатель и берет ее у кадета, на­чинает перелистывать и видит, что это катехизис.
  
• 
  Почему ты держишь катехизис в обложке от Пинкертона?
  
• 
  Чтобы сберечь катехизис, господин капитан! — следует ответ. Воспитатель видит, что его одурачили и со скучным видом отходит.
  

Самым тяжелым наказанием было, конечно, исключение из кор­пуса. Как я уже писал, в 1905 г. были исключены несколько человек старших классов, у которых начальством была обнаружена литера­тура революционного содержания. В течение моего пребывания в корпусе были исключены еще три — четыре человека, кто и за что — не помню.

Следующим по строгости наказанием было лишение погон, ко­торое корпусное начальство (но не кадеты) считало позорным и применяло довольно редко, главным образом за поступки, якобы по­зорящие честь мундира.

Например, погоны были сняты у одного кадета, плюнувшего на сюртук преподавателю, с точки зрения кадета, неправильно оценив­шего его знания неудовлетворительным баллом.

Это наказание выполнялось в торжественной обстановке. Дежур­ный офицер выстраивал роту развернутым фронтом. Командир роты вызывал провинившегося вперед, перед серединой строя. Затем он оглашал приказ директора корпуса. После оглашения приказа к «пре­ступнику» подходил каптенармус и ножницами срезал у него пого­ны, после чего кадет становился на левый фланг роты. Там он и на­ходился при всех построениях и передвижениях роты в течение всего срока наказания. Обедал он за отдельным столом. В отпуск, конеч­но, его не пускали.

Следующим наказанием был арест в карцере, но в корпусе при мне его почему-то не применяли.

За мелкие проступки применялись следующие наказания: без от­пуска на срок до одного месяца, без обеда на хлеб и воду, без сладко­го и, наконец, к стоянию «смирно» под часами в ротном зале.

Это наказание для младших классов, называлось «стоянием на штрафу» и применялось в широком масштабе: от одноразового (в те­чение данной перемены) до длительного (все свободное время от од­ного до нескольких дней).

Бывало смотришь, на большой перемене под часами выстраива­ются 5—10 кадет. Как только дежурный офицер-воспитатель отой­дет в другой конец зала, сразу начинаются разговоры, а то и возня. Заметит это воспитатель — сроки стояния на штрафу удлиняются.

Разные песни пели кадеты, главным образом народные: «Стень­ку Разина», «Ермака», «Дубинушку» и другие. Большим успехом пользовалась в свое время песня «Гибель Варяга».

Но об одной песне я хочу рассказать несколько подробнее. Это «Звериада» — прощальная песня кадета 7-го класса, оканчивающе­го корпус. В этой песне выпускной кадет вспоминает корпус в це­лом, воспитателей, преподавателей. По куплету на каждого. И редко кого-нибудь из них эта песня помянет добрым словом; чаще — не­всегда справедливая — критика. Мотив песни — бодрый марш. Начальные 8 строк этой песни звучали так:

Когда наш корпус основался,

Тогда разверзлись небеса,

Церковный занавес порвался

И слышны были голоса:

Курите, пейте, веселитесь,

Посадят в карцер — не беда!

Учить уроки не трудитесь,

Не выйдет проку никогда... Из этих строк видно, что рекомендует кадетам «Звериада». Боль­шинство куплетов я позабыл, однако приведу некоторые, еще со­хранившиеся в памяти:

Прощай, столовая ты наша,

И с тараканами бульон.

Прощай ты, гречневая каша,

И старый жулик эконом. А вот другой куплет:

Прощай сортир, наш клуб кадетский,

Куда дела решать идем,

Где курим мы табак турецкий,

Где «Звериаду» мы поем! А вот еще злой куплет про нашего корпусного священника отца Николая:

Прощай, в хламиду облаченный,

Антихрист в образе попа,

Отцом Николой нареченный

И баллы жулящий всегда. Как видно, эта песня высокими литературными достоинствами не обладала, но ее содержание, в какой-то мере, отражало настрое­ние выпускного кадета, конечно, не из первых учеников.

Выбор профессии

Кадеты, окончившие все 7 классов, имели право поступить в во­енное училище без экзамена. Кадеты, имевшие плохие отметки по математике, физике и химии в артиллерийские и инженерное учи­лища не принимались. Однако протекция, к сожалению, и в наше время — великая вещь, и если у кого-нибудь из кадет были высоко­поставленные родственники или знакомые — дело было в шляпе. Таким кадетам путь в артиллерийское или инженерное училище был

свободен.

По окончании корпуса поступать в военное училище было не обя­зательно. Желающие могли держать экзамены в гражданские выс­шие учебные заведения, или вообще не продолжать дальше свое об­разование.

Я заявил о желании поступить в Михайловское артиллерийское

училище.

И часто идет он сдавать экзамены не в то учебное заведение, куда бы ему хоте­лось поступить, а туда, куда легче по­пасть, где меньше конкурс.

Экзамен выдержан. В институт принят. И вот пять или шесть лет изучает этот студент совершенно не интересующие его науки, нако­нец получает диплом и направляется на работу, которая также его совершенно не интересует. Ходит он на постылую работу из-под пал­ки, а на работе все время глядит на часы и считает, сколько сегодня еще осталось до шабаша? Какая же от этого польза?